- Это был один из самых неожиданных для оцепления способов. Менее всего они ожидали, что кто-то попытается спрыгнуть с поезда.Дело в том, что поначалу предполагалось, что люди смогут свободно въезжать в город, но покидать его, предварительно пройдя карантин. Но у инфекции уже в течении первого дня обнаруживались все новые, все более зловещие особенности… Оказалось, что максимальный инкубационный период неизвестен: некоторые больные утверждали, что расстройства пищеварения беспокоили их на протяжении всей недели. Карантинные пункты начали было организовывать – но потом переделали их в изоляторы для заболевших и контактных. Чрезвычайная эпидемиологическая комиссия и остатки властей решили полностью изолировать город – никого не выпускать, и не впускать никого, кроме эпидемиологов, военных, милиции, грузовиков с продуктами питания и медикаментами, ну и всех в этом роде. Они умолчали об этом, боясь паники и бегства горожан из Крысограда. Город оцепили тихо и быстро.
- Но ведь этого нельзя скрывать бесконечно!
- Слухи о закрытом карантине уже вовсю ходят среди людей, с самого начала эпидемии – но пока что на них реагируют спокойно. Если же дело и дойдет до паники и бегства – бежать уже поздно. Въезды и выезды уже успели надежно перекрыть.
- А что с железной дорогой?..
- Было несколько прецедентов… Несколько горожан – независимо друг от друга! – успешно покинули город, попросту запрыгнув на идущие через город поезда. Один из них вскоре обнаружился в селе у родственников – как выяснилось, «благодаря» ему в селе возник новый очаг болезни, грозящий переброситься дальше. Кроме того, вспышки и отдельные больные уже выявлены во многих городах страны…
- Зараза распространяется вниз по течению реки… Но об этом молчат…
- Об этом знают даже не все члены комиссии и не все представители администрации. Боюсь, что они сами с трудом понимают, что делают. Они почти что в панике, надеются только на помощь других государств. Ведь в стране царит неразбериха. Все боятся раскола страны, этнических конфликтов…
Я взглянул на часы. 21:45. Это ошарашило меня: я вспомнил, что начало комендантского часа было перенесено до 22:00.
- Черт, до начала комендантского часа осталось всего-ничего! – нахмурился я.
- Надеюсь, ты успеешь дойти до Азтрэи? Дорогу-то мы уже знаем намного лучше. Жаль, что мне сейчас идти почти что в противоположную сторону.
- Найду. Не такси же ловить, в самом деле.
- Старайся двигаться быстро и бесшумно. Держись тени. Смотри в оба. Сторонись каких-либо людей – особенно групп, - кратко наставил меня Вестник. – Что ж, до скорой встречи…
- До скорой… - повторил я.

Вдали промелькнул патруль: несколько милиционеров с овчаркой. Интересно, сколько таких отрядов я еще увижу по дороге?..
До общаги оставалось очень приличное расстояние. Я побежал, стараясь топать как можно тише. Вокруг меня замелькали старинные дворы с бесчисленными арками, подъездами, лестницами, взбирающимися на стены. Дворы в темноте казались зловещими и таинственными, как в детективных фильмах.
- Ишь, разбегались тут! Я щас в милицию позвоню! – провякал из одного подъезда старушечий голос. Облаяла меня, словно собачонка.
Периодически я останавливался, чтобы перевести дух, ибо стайер из меня был просто отвратительный. Сильно хотелось пить.
Поначалу мне время от времени попадались люди, спешащие домой – некоторые даже бежали, подобно мне. Позднее такие «торопыги» перестали встречаться. Зато обнаружилась публика, открыто игнорирующая все запреты: алкаши и молодежь преспокойно курили во дворах – не отходя, однако, далеко от подъездов, чтобы при случае успеть туда шмыгнуть.
- Физкультпривет! – несколько раз крикнули мне вдогонку.
Осторожно выглянул на центральную улицу, но увидел патрульных и понял, что двигаться через дворы и в стороне от больших улиц намного безопасней.
Не знаю, сколько времени я пробежал и куда забежал – но во время очередной передышки увидел мужчину, спокойно идущего по переулку.
- Эй… Простите… - пропыхтел я, обращаясь к этому любителю прогулок.
Он остановился, настороженно вглядываясь в меня.
- Здесь ППС часто ходит?..
- Хе, насмешил, фраерок! – усмехнулся тот. – Менты здесь и раньше редко заявлялись. Стремаются. Чего ж ты хочешь – это Школьный! Лучше и ты будь тут поосторожней, фраерок. Пацанва тут очень бойкая. И психи людей режут – один кореш сам видел…
Я никогда не слышал ни о каком Школьном, но поверил прохожему на слово. Около получаса я не бежал, а шел спортивной ходьбой, внимательно осматриваясь. «Школьный… Школьный… Что за район?.. Неужели здесь так страшно?..» - Я силился вспомнить хоть что-то об этом Школьном районе, но на ум приходили только… конфеты «Школьные», приторные желтоватые брусочки. Жажда стала еще сильнее.
«ШКОЛА!!!» - было написано на одном из заборов. «ШКОЛА – СИЛА!» - гласило из подворотни. Я догадался, что речь шла не об учебном заведении, а скорее о какой-то территориальной группировке.
«Фрр!.. Берегись!..» - предупредил меня Дар. Огляделся, но никого не заметил. «Фрр!» - снова фыркнуло в груди, и холодок, зародившийся возле сердца, стек в ноги, скопившись где-то в пятках. И я снова побежал – но совсем не так, как полчаса назад. И хотя мой «аллюр» мало походил на человеческий, я несся легко и быстро – наверное, быстрее, легче и бесшумнее, чем сам Вестник, словно такой бег был для меня праздным равлечением.
Также я четко почувствовал тяжкий гнет угрюмости, жестокости и скудоумия, наваливающийся на эту часть города. От нее отдавало кровью и гноем…
Дар вел меня по темным улицам, переулкам и дворам, а телу оставалось только поспевать за ним. Но чудесный холодок быстро иссяк, и я в конце концов остановился – и тут же понял, что сильно утомился.

- Ты спрашивал, кто я по жизни… - злобно пробормотал я. Но изо рта вырвались скрежетание и порыкивание. – Мы – истинные хищники дня и ночи, несущие смерть на кончиках пальцев и остриях зубов, - Все эти слова уместились у меня в нескольких коротких звуках. – Лишь мы вправе выбирать свою награду для вас: смерть без боли, либо же муки без смерти…
Двое продолжали стоять, а вспышка - медленно-медленно угасать.
Опустил глаза и посмотрел на пистолет в своей руке. «Нет, это сущая игрушка…» Сунул его в кобуру. «Ну разве это руки?.. - удрученно подумал я, глядя на свои пальцы. – В них нет ни силы, ни твердости. Они мягкие и неуклюжие. - Потянулся за копешем. - Вот это уже другое дело!»
Кажется, я выдернул его из ножен так, что он взлетел в воздух – примерно на уровень моего лица. Простым, словно заученным и привычным движением перехватил его в полете и сделал молниеносный (даже для замедленного времени!) выпад. Целью была перекошенная рожа Здоровяка, а точнее – его глупо оскаленная пасть. Мир сузился: остались только его зубы, напряжение моих мышц и блестящая молния, направляемая мной…
Копеш пробил его зубы почти без сопротивления, прошел через что-то мягкое (видимо, язык) и с хрустом уперся в что-то твердое (челюстную кость?).
Не успев закончить этот удар, я успел спланировать следующий. Теперь целью было запястье Дылды, оказавшееся недалеко от головы Здоровяка.
Второй удар стал непосредственным продолжением первого: колющий выпад резким изломом перешел в рубящую дугу. Челюсти Здоровяка слегка разжались после того, как клинок вонзился в них – и мне удалось ловко провести нож между его коренных зубов, не задевая их. Щека же не представляла для стали никакой преграды. Полетели кровавые брызги.
Было похоже, что я лишь слегка задел руку Дылды кончиком копеша – но его кисть повисла на лоскуте из кожи и уцелевших связок. На асфальт посыпался рубиновый бисер.
- Муки без смерти! – злорадно проскрежетал я.
Тут затянувшаяся вспышка угасла, и незадачливые грабители превратились обратно в темные фигуры, снова обретая нормальную скорость движения.
Здоровяк отчаянно завыл, хватаясь обеими руками за правую сторону челюсти – словно и не заметил того, что его левая щека рассечена и из нее хлещет кровь. Наверное, я повредил ему ветвь тройничного нерва. Дылда же ухватился за свою болтающуюся кисть и бросился наутек, бросая своего воющего обезображенного товарища.
А я растерялся, не понимая, чтό только что произошло, что за страшное превращение случилось со мной под действием вспышки и звука. Несколько секунд я блуждал взглядом от истекающего кровью Здоровяка к блеску клинка (что интересно, на нем не осталось ни капли крови!), а затем бросился прочь… Приостановился у какого-то забора, подавляя мучительный рвотный позыв (но желудок-то был пуст!), побежал дальше…
Как я добрался до общаги – я так и не запомнил. Словно добирался в каком-то полуобморочном состоянии, и обнаружил себя уже стоящим у открытой двери, перед испуганной вахтершей. Вахтерша от моего бледного и запыхавшегося вида почему-то растерялась – и пропустила, ничего не сказав.
Доковылял по лестнице до восьмого этажа, отпер комнату – в комнате по-прежнему никого не было – бросил на кровать куртку, «Плеть» и копеш, направился к санузлу, захватив флакон бактерицидного мыла.
«Только бы одежда была чистой!» - Я лихорадочно осматривал себя, боясь, что где-то остались кровяные пятна. Но пятен не было – но я все равно пристально рассматривал свои штаны, ботинки, и даже свитер, который находился под курткой и едва ли мог быть забрызган.

Отредактировано Sciolist (2011-07-24 18:20:30)

Илл. автора

"…Она шла сквозь клубы марева, гордо подняв голову – легко и свободно, не обращая ни малейшего внимания на марево. Как богиня среди облаков, двигалась она, раздвигая гряды и груды туманных клочьев. Или это они сами расступались перед ней?.. Я не мог различить черт ее лица, не мог даже понять, какого она роста и телосложения – клубящееся марево искажало, путало и коверкало все линии. Я мог различить только большой несуразный берет на ее голове и то, что в левой руке она несла тубус для чертежей, а под мышкой правой – большую толстую папку. "

Планшетом, артрейджем и фотошопом.

Концепт 1.

Глава 25: Провидец
Вначале мне снились гротескные анатомические схемы: связочный и мышечный аппараты кисти и запястья, топографическая анатомия лица – все яркое, объемное, отчетливое. Потом появилось изображение копеша – точнее, кхопсоса старорожденных, с разными стрелочками, выносными линиями, указаниями размеров и названиями частей. Я догадался, на что намекает это сновидение, и отогнал его.
Потом мне стало казаться, что я лежу на какой-то зыбкой, пульсирующей и бугрящейся поверхности. Она подбрасывала меня, перекатывала и встряхивала – но я не мог и пошевельнуться. На меня столбом давила чья-то бессловесная насмешка. Так иной раз человек смотрит на насекомых: с презрительной, надменной и брезгливой насмешкой. Но насекомые не ощущают этих взглядов. А я – прекрасно ощущал.
«Он поднимет со дна сознания темную муть, разворошит воспоминания, о которых лучше забыть, откроет тайные комнаты личности, которые не стоит открывать!» - думал я в растерянном забытье.
Потом проскользнуло незнакомое воспоминание, я не помнил такого эпизода – да и не мог помнить, потому что в моей жизни его и не было.
Я стоял на груботканом ковре, в просторной робе и легких мокасинах – стоял перед каким-то человеком, аналогично одетым. Это был настоящий гигант, вдвое выше меня. «Нет, он как раз не большой! – смекнул я. – Это я – маленький!»
- Пробуй еще раз, очень плохо! – строго сказал человек. Мне было обидно – почти до слез, но я послушно сгруппировался… - И, давай!
Он замахнулся палкой, заканчивающейся мешочком, набитым опилками. Прежде, чем этот странный снаряд успел толкнуть меня, я успел схватить его за древко.
- Молодец, теперь левый проворот! – похвалил меня учитель.
Делая этот левый проворот, я мельком увидел большое окно, за которым простиралось море – необычно синее, с необычно белой пеной и необычно рельефными волнами. А над морем проплывал странный летательный аппарат, похожий на помесь дирижабля и парусника.
Воспоминание быстро размылось и исчезло. «Что ж, по крайней мере, стало ясно, где это я научился своему «айкидо»! - подумал я во сне. – Я-то нигде не учился – но зато учился Рой…»
Потом был глубокий сон без сновидений – «медленный» сон. Неизвестно, сколько он длился, но как только началась новая стадия «быстрого» сна, я снова начал видеть…

…Я взбирался по отвесной горе, пристально глядя в ночное небо. Небо было странного серо-красноватого оттенка, какого я никогда не видел ни в своем родном мире, ни в Мире-За-Стеной.
Я даже не смотрел на гору, не искал зацепок и точек опоры. Конечности действовали сами по себе – и прекрасно знали, чтό делают. Даже насекомое не смогло бы взбираться так сноровисто и быстро.
Поднявшись на гору, я выпрямился, глубоко вздохнув. Я был горд собой, ведь у меня были могучие ноги с коленями, загибающимися назад, сильные и ловкие руки, причудливо выгнутая спина, бугрящаяся мускулами… Мои глаза прекрасно видели и в темноте, и на свету – а кроме того, я мог видеть не только глазами, и видеть намного дальше и четче любого существа, заглядывая в самые неожиданные и недоступные места. Этим я тоже гордился.
Я рассматривал небо и рассматривал горы, силясь разглядеть хотя бы намек на то странное нечто, что будоражило меня уже не один месяц. Небо и горы молчали, не выказывая никаких признаков.
- Туррррр?... - – вырвался из моей груди безрадостный, разочарованный звук. 
Поднял руки, словно ощупывая воздушные потоки – но воздух лишь обтекал кожу, броню и когти, ничего не говоря мне.
Неужели предчувствие обмануло меня?

Глава 26: Утро новой республики

Сон о провидце был намного страннее всех моих странных сновидений. Во время него я испытывал небывалую гордость, уверенность и свободу; но теперь воспоминания о нем вызывали только страх, отвращение и диссонанс.
Кипятя на кухне воду для кофе, я узнал свежие слухи:
А) умерших от болезни людей якобы немедленно кремируют, потому что через какое-то время они превращаются в зомби;
Б) уехать из города невозможно – военные и милиция никого не впускают и не выпускают;
В) этой ночью солдаты застрелили нескольких людей, пытавшихся сбежать из Крысограда через степь;
Г) колхозный рынок закрыт;
Д) продуктовые магазины один за другим закрываются, хлеб можно купить только в считанных магазинах;
Е) якобы продукты питания скоро будут выдавать по карточкам;
Ж) на одном из заброшенных заводов забаррикадировалась целая колония каких-то странных людей, но когда милиция вознамерилась разобраться с ними, обнаружилось, что «странные люди» уже куда-то исчезли.
В зомби и «странных людей» не особо верили, но вот перспектива оказаться в блокаде вызывала у обитателей общаги странный ужас – бездеятельный, обреченный, как у зверя, попавшего в капкан. Также перечисляли соседей, которых увезли в госпиталь.
Потом кто-то принес на кухню радиоприемник, и все мы услышали новое известие: какая-то группа политиков в Табалове объявила себя хозяевами ситуации, правящей партией и новым правительством новой республики…
Сперва я удивился: а почему в Табалове, а не в столице? И тут же понял: Табалову предстояло стать столицей новой страны.
- Нет, нашим народам не по дороге с какими-либо блоками и альянсами. Наша республика пойдет по своему собственному пути, и мы сами построим свою демократию, свою свободу и свое благополучие – без чьих-либо помощи и диктата. Пусть Сомартский со своими прихвостнями-попугаями подражают Западу, пусть скачут перед Востоком, как дрессированные собачки! Мы – люди, и будем поступать так, как решим сами! – пафосно рек кто-то, называющий себя «президентом Калиниченко».
«Ну, трепаться таким образом мы все можем. Но чтό вы сможете сделать на деле?.. Может быть, вы – такие же шоумены, как и ваши коллеги из правительства Сомартского?..» - подумал я.
Какая-то из кумушек неосторожно проронила фразу о том, что, мол, наконец-то будет президент-славянин. Но среди присутствовавших оказалась бжезчанка, которую это выражение очень возмутило.
- Так, значит, мы – не славяне?! Так кто мы, по-твоему?! Ты на себя посмотри, «славянка» - русьва лесная татарская!
- Ой, да иди ты к своей матке божской!
- Нет, это ты иди в свою Роиссю!
На кухне начался очередной скандал – на сей раз этнический, и радио было благополучно заглушено.
Тем не менее, я расслышал несколько фраз, от которых меня передернуло. «Новая республика» вовсе не была «обновлением» старой, как поначалу все подумали.
Это был только кусочек старой республики, объявивший независимость; пять областей, претендующие на звание государства… Калиниченко говорил о том, что в новой республике найдется место и сельскому хозяйству (южные области), и промышленности (Крысоград), и культуре с наукой (Табалов), и что новая держава будет самодостаточной и богатой.
Как это было наивно, нелепо и… страшно! После распада империи многие страны поняли, что с трудом смогут существовать без своих соседей, все равно, как разрозненные органы былого тела. А теперь… Теперь от отрубленной руки желал отделиться амбициозный палец, считающий себя самостоятельным организмом. Сельское хозяйство?.. Руины колхозов, деревни, населенные дряхлыми бабушками, вырождающимися алкоголиками и стремительно дичающими аборигенами. Промышленность?.. Крысоградские заводы, которые могут служить разве что убежищами для бомжей и культистов. Культура и наука?.. Несколько жалких табаловских музеев и вузов, да университет, славящийся своими взятками и тупостью студентов, вошедшей в анекдоты.

«Она недоговаривает!» - сообразил я.
- Это был массовый психоз, не так ли?..
- Массовый психоз сейчас охватывает весь город. Так часто бывает во время эпидемий, войн, переворотов…
Я надеялся, что от заведующей можно будет узнать что-то полезное – как-никак, член ЧПЭК. Но надеялся напрасно. Я хотел спросить о «днях, когда люди начинают странно себя вести» - но не смог сформулировать вопроса. И тут же понял, что многие люди, должно быть, вообще не догадываются о психических атаках. А если догадываются – то наверняка списывают их проявления на магнитные бури или массовую истерию. А если кто-то и заподозрил что-то противоестественное – то он никому об этом не скажет, дабы не сойти за ненормального.
- Знаете, я часто думаю об этих больших городах… - высказал я мимолетную мысль. – В них столько закоулков, столько потайных мест… И всем людям наплевать друг на друга. Здесь можно безнаказанно творить любые преступления, прятаться от любых розысков. Здесь могли бы прятаться и охотиться на людей даже настоящие чудовища – но все равно никто бы не знал о них.
- Ладно, надо работать, - оборвала меня Светлана Игоревна.
Когда лаборантка принесла лоток, полный окрашенных мазков крови, я вдруг ощутил страшную, невыносимую усталость. Словно я только пересчитал и описал все эти мазки… Но ведь я за них и не брался еще!
Я работал в тупом безразличии, как упрямый полузомби. Кровь… Кровь сухая и окрашенная. Кровь, открученная в центрифуге, со слоем прозрачной желтоватой сыворотки и сгустком эритроцитов, скорчившимся на дне пробирки, словно этакий экзотический червячок. Кровь текучая распадалась в массу хлопьев, реагируя с цоликлонами, выдавая свою групповую и резус-принадлежность.
Текучая свежая кровь вызывала у меня сильную неприязнь. Сколько же такой крови я повидал за последние дни… Фанатик, который упал головой под поезд… Кровь из прокушенной артерии, увиденная мной в жутком видении… Кровь, хлещущая из изуродованного рта и разрезанной щеки…
Эти воспоминания казались мне очень далекими, словно все произошло очень давно, да и вообще в каком-то туманном сновидении. Тем не менее, они вызывали отвращение – причем отвращение скорее к самому себе. Теперь я сам был сродни преступнику или чудовищу, скрывающемуся в большом городе…
Мой Дар спокойно теплился в груди, словно спящий котенок. Может быть, он и впрямь спал? Может быть, он измучился и нуждался в отдыхе?.. Или же он предчувствовал что-то теплое и спокойное?
Перед обеденным перерывом позвонила Юля. Как же я обрадовался этому звонку! Уж Юля-то мне точно не приснилась!
Я вышел на лестничную площадку, разделяющую три отделения. Из клинического отдела доносился стук гематологического счетчика – Светлана Игоревна трудилась изо всех сил.

Глава 27: Эйфория
Выйдя из больницы, я аж передернулся от холода: оказалось, что за день успело заметно похолодать. Но холод оказал на меня бодрящее действие, и я скорее обрадовался ему.
- С яйцом и луком, пожалуйста! – воскликнул я, обращаясь к бабе Кате.
- Чему радоваться-то?.. – невесело произнесла она, пересчитывая деньги, протянутые мной. – Страну уже развалили один раз – а теперь разваливают снова. Но все равно этому рады, как и тогда…
- Ну зачем же быть такими пессимистами? Солнце светит по-прежнему, и ветер дует по-прежнему, и люди точно так же ходят по улицам, и точно так же будут ходить, работать, разговаривать, торговать пирожками…
- Поживем – увидим… - вздохнула она.
И я зашагал в сторону центра, на ходу кусая пирожок.
- Приятного аппетита! – крикнул мне кто-то.
- Спасибо! – ответил я, энергично кивая головой.
Мимо меня проплывали прекрасные лица – то восторженные, то смеющиеся, то улыбающиеся. «А ведь Крысоград очень похож… на Прагу! – осенило вдруг меня. – И почему я раньше этого не замечал?!»
Прошел мимо скамейки, на которой, взгромоздившись на спинку и пачкая ногами сиденье, собралась стайка подростков с пивом и орешками.
- Ура, ура, ура! – скандировали они. – Новая страна!
Я приветливо помахал им рукой.
Попалась кучка пьяных субъектов, в обнимку стоящих у крыльца забегаловки. У нескольких по лицу бежали радостные слезы.
«Странно, что я раньше не замечал.. Сколько замечательных людей живет в этом городе! Да разве здесь хуже, чем в Заводи?! Разве здесь хуже, чем на Гроне?! Эх, зачем мне это Грон, если столько замечательного – вокруг меня, здесь, рядом?!» - восхищался я.
В одном из дворов было сооружено нечто вроде дощатой сцены, этакий помост, покосившийся от ветхости. Когда-то перед ним были даже ряды скамеек – но от них осталось только несколько бетонных брусков, ушедших глубоко в землю. Перед сценой собралась толпа, слушая какого-то оратора. Не помню, что он говорил, но и я, немного послушав его, испытал страшное желание и самому «толкнуть речь».
Когда я подошел к сцене и высказал это желание, оратор охотно уступил мне место, спрыгнув на землю и исчезнув в толпе. Я неуклюже взобрался на скрипучий помост, поеденный червями.
- …Как вы думаете, почему нашу страну издавна шутливо называют «Вавилонией»? – начал я речь, продолжая идеи своего предшественника. Кажется, он толковал о новой республике и будущих взаимоотношениях народов, населяющих ее. – Потому что здесь на протяжении многих веков уживалось множество народностей! Они много веков бурлили в одном котле – но не смешивались и не ссорились. Три народа спорят о праве на звание коренных жителей. Но скажите, кто из них имеет больше прав? Кто из них самый коренной, а кто – не очень? Меды – самый древний народ страны, признаки их культуры видны еще в неолитических находках. Бжезчане создали первое на территории страны христианское государство. Карташи – самое многочисленное из этих трех племен. Да, это так! Но разве кто-то из них имеет больше прав на владение страной? Ведь все они внесли свою лепту в ее развитие – да и не только они!
Публика возбужденно зашумела.
- В этой стране и даже в этом городе сменилось много поколений и других, пришлых народов: русских, украинцев, евреев, бокардийцев, поляков, татар-мегларцев… Кто еще?.. Молдаване, румыны, кальдероры! Все они живут здесь уже не одно столетие! Некоторые – еще с самого Средневековья! Здесь жили их прадеды и прапрадеды – и разве их нельзя назвать коренными жителями? Разве они хуже относятся к стране и меньше берегут ее?!
Оживленный гул. Я усмехнулся.
- А знаете ли вы, что споры и недоразумения между народам начались здесь лишь в двадцатом веке?! Причем главным образом – после перестройки?!
Люди снова загалдели. «Да, правда, правда, сукин ты сын!» - взахлеб прокричал кто-то. Я сделал вычурный жест, словно благословляя слушателей.
- Покуда народы жили под властью Российской империи и Австро-Венгрии, они сосуществовали совершенно мирно! Конфликты были редки – и то бытового характера. Это в двадцатом веке все начали задумываться о своих соседях и их коровах, забыв думать о себе. Меды стали звать карташей «паразитами», а русских – «оккупантами». Бжезчане начали мечтать о своем былом королевстве, которое включало и исконно медские, и исконно карташские территории. А что карташане? Они никогда не отличались излишним религиозным пылом. Они всегда легко переходили из язычества в католичество, из католичества – в ислам, из ислама – в православие, и наоборот, и в любых комбинациях… Но что теперь?! В девяностых появились радикальные исламисты, а православные карташи стали враждебно относиться к карташам-мусульманам, даже самым спокойным. А славяне? Почему они стали презирать другие народы и обзывать медов «цыганами», а карташан – «татарвой»? – Я сопровождал свои слова яростной жестикуляцией.
Слушатели притихли.

Глава 28: Дочь философа

Внутри было тихо. Едва слышно играла музыка – негромкие печальные аккорды рояля. Keiko Matsui?.. Приятно пахло кофе.
Когда же я раскрыл зажмуренные глаза, я испытал почти что испуг. Внутри было темно. И пусто. Темнота словно вытянула из меня всю залихватскую радость, высосала, как вакуум. Мне стало жутко.
Спустя секунду я различил среди темноты очертания столиков и стульев, прилавка, каких-то темных картин на стенах, вазонов с разлапистыми растениями. Но настоящим средоточием темноты, ее эпицентром была высокая тонкая фигура, сидящая в углу…
Мне захотелось выскочить на улицу, обратно к смеющимся лицам и к радости, чьи искорки заполняли воздух… Выскочить – и больше не возвращаться в это маленькое царство мрака и уныния.
Но я все же переборол себя и сделал шаг, входя в кофейню.

…И словно проснулся. Словно на мне были какие-то заколдованные очки – и тут они спали с меня. Эйфория рассеялась, как радужный дым, ее остатки смело, как ветер сносит блестки и конфетти.
В «Праге» было совсем не темно: конечно, окна были зашторены, и в кофейне было заметно темнее, чем на улице - но отнюдь не мрачно, как мне померещилось. Стены были не темно-серыми, а приятного аквамаринового цвета, с изящными белыми пилястрами и кудрявым фризом под потолком. Картины были яркими и красочными. Музыка навевала не тоску, а умиротворение.
Но кто же сидит в углу?! Я почти что бросился к этой «темной фигуре», так напугавшей меня.
…Сегодня на ней было длинное темное пальто, подчеркивающее рост, делая его чуть ли не гигантским. Я наконец-то увидел ее берет из сновидений и предчувствий: он был серовато-белым, со смешным помпончиком; большущий такой, вязанный, очень мягкий.
- Привет, Ю-Ю! – произнес я, отодвигая один из стульев.
- Привет… А… Откуда ты знаешь, что меня называли Ю-Ю?.. – удивилась она.
- Просто пришло в голову. Юлия Юлиевна – вот и получается «Ю-Ю».
- Меня так называли в академии. Даже преподаватели. Ну, преподы, конечно, за глаза называли – но я все равно пару раз случайно слышала… Но это не обидно. Вот в школе меня дразнили «жирафой» и «буратиной».
- Разве это обидно?.. Вот меня не дразнили – побаивались. Но за глаза звали «психом». Или "Рома из дурдома". Погоди-ка, я возьму себе чего-нибудь…
Я вернулся за столик с чашкой пахучей арабики и кусочком слоеного пирога. Про себя отметил, что цены заметно возросли.
- Ты видала, что творится в городе? – спросил я, вспоминая безумный восторг на лицах прохожих.
- Ага, эйфория – покуда я не приближусь… - Она печально покачала головой и в такт движениям головы сверкали стекла очков. Я обратил внимание на то, что уши у Юлии не были проколоты. Она носила причудливые клипсы: слева – серебристая луна, справа – золотистое солнце.
- Я тоже… порадовался вместе со всеми… - Со стыдом вспомнил я свой спич, произнесенный во дворе и попытку станцевать шотландский танец. – Вспоминать стыдно… Нет, это болезненная, ненастоящая радость! Это Заточенный отчего-то решил нас порадовать!
В кофейне не было никого, кроме нас и двух продавщиц. Девушки за прилавком о чем-то негромко разговаривали – но слов не было слышно, музыка образовывала этакий мягкий барьер для звуков. Так что мы могли не бояться, что кто-то подслушает нас.
- Думается мне, - предположила Юля, - что Заточенный тоже развивается, учится. Он экспериментирует с людьми, пытается узнать, в каком состоянии они выделяют больше энергии.
- Этой ночью я искалечил двух человек… - вдруг проронил я. – Вместо самообороны получилось нападение… Но меня никто не видел – а они вряд ли узнают меня…
- Погоди… Так вы сражались с солдатами?!
- Да нет же – от солдат мы еле ноги унесли… А человека, которого мы должны были встретить, солдаты застрелили, - Когда я воскресил в своей памяти события прошлой ночи, моя речь утратила связность. – Вестник ранил одного из солдат – но потом мы вынуждены были бежать… Я пробирался через город, через дворы, забрел на Школьный…
- На Школьный?! – ужаснулась Юля. – Туда и днем не стоит забредать. Туда же даже милиция боится ходить!
- Ну, это я вчера узнал… Там-то и встретил тех двоих… Одному я рассек всю пасть, а второму – почти отрубил руку!..
- Руку?..
- Ну, кисть. Не всю руку… Я знаю, я знаю, что в Крысограде совершалось и совершается множество преступлений – целая куча преступлений, которые не раскрываются или даже не расследуются. По моей вине уже однажды погиб человек – так и что же?!
- Пожалуйста, не кричи…
Я тяжко вздохнул, ковыряя ложкой пирог. Аппетита не было. И пирог, и кофе казались мне совершенно безвкусными.
- Я боюсь другого… Совсем другого…
- Чего? Или кого?
- Когда я подвергаюсь атаке Заточенного, или даже если на меня просто воздействуют громкие звуки и яркий свет, я словно… Словно превращаюсь в кого-то другого. Но при это – это все равно я! Словно другой я. Мистер Хайд. Его-то я и боюсь – этого «Хайда»!
- Знаешь… Тогда, в парке, когда ты делал опыт – ну, когда отошел от меня… - вспомнила тут она. – Ты выглядел очень странно и издавал очень странные звуки. Словно это было совсем другое существо, засунутое в человеческую оболочку…
- Да, это был он!.. А сегодня… Сегодня я видел сон об этом «другом мне», Какой же он страшный!.. Он – не человек. Он – не в нашем мире… Не знаю, где. Но как я его боюсь! У меня есть догадки на этот счет – но я боюсь даже этих догадок… Что же мне делать…
Я склонился над столом, обхватывая руками голову. Мучительное отчаяние заворочалось у меня в нутре, как киношный «чужой», заворочалось, напряглось, словно ломясь наружу… Оно и раньше сидело у меня в груди холодным инородным телом – но сейчас, когда я все перебрал в своей памяти и попробовал высказать, отчаяние стало совсем нестерпимым.

Отредактировано Sciolist (2011-08-22 20:53:48)

очень мало… 
- Да здесь прямо-таки Аркхэм какой-то! – удивился я. – Сколько легенд для такого молодого города! Впрочем, часть из них вполне объяснима… Язычники, ад под холмами… Все это – отголоски одного нашего общего знакомого…
- А я с твоей подачи прочитала несколько работ Лавкрафта. Знаешь, в чем их наибольшая жуть, как по мне? В чем их идея? В том, что легенды не возникают на пустом месте и дурная слава не рождается просто так. В Крысограде можно найти такие аналогии. Так, считалось, что «серые люди» иногда воруют младенцев и подменивают их своими детьми. Подменыши… В старину подменышей считали людей, рождающихся седыми.
- На самом деле это какой-то генетический синдром, часто встречающийся в этой местности, и попадаются целые семьи с «врожденной сединой». Но иногда такие дети рождаются и у здоровых родителей. Видимо, такие случаи и породили легенду о подменышах.
- Старорожденные… - проронил я.
- Что-что?
- Эти люди называются старорожденными. И это не просто генетическая аномалия. Когда-то здесь жил целый народ с врожденной сединой – но теперь о нем никто не помнит, и даже историки о них ничего не знают. Те старорожденные, что живут сейчас, тщательно скрываются. Но они сохранили и свой язык, и свою культуру… Язык, не принадлежащий ни к одной языковой семье… Культура, непохожая ни на западную, ни на восточную… Единственное, что стало известным науке – это их необычная внешность. Ее описали как наследственное заболевание, уделили ей несколько строчек в учебниках по генетике человека – и забыли. Просто генетическое нарушение, часто встречающееся в определенной местности. Редкая рецессия. Интересный, но несущественный казус, тут же забытый…
- Да уж, наука многое упускает из виду… Наука – она ведь тоже, по сути, род человеческой веры…
Вместе с кофе здесь подавали маленькие шоколадки. Юля начала распаковывать свою – осторожно, чтобы не вымазать перчатки. Перчатки на ней были уже другие – похожие на те, что я видел во время нашей первой встречи, но другого цвета.
- А ты и летом ходишь в перчатках? – поинтересовался я.
- Смотря какое лето выдастся. У меня сильно зябнут кисти рук – не знаю, почему. И врачи не знают.
- Наверное, часто приходится их стирать… Попробуй порисуй в перчатках!
- Да уж… В особо «удачные» дни мне удается их так замарать чернилами, что стыдно носить становится. Тогда приходится снимать. Видишь, они все у меня довольно потертые. Вот изношу – и не знаю, что буду делать. Они ведь эксклюзивные – их мне одна подружка сшила, еще в академии. Четыре пары.
- А другие перчатки будут тебе не в пору?!
- Другие перчатки, которые подойдут мне, будет очень трудно найти. У меня вообще сплошные проблемы с гардеробом… дело в том, что женскую одежду, подходящую для моего роста и фигуры, почти не производят. Приходится изощряться. Приходится заказывать, или мастерить самой, или подбирать внеразмерные виды, или даже переделывать из мужской одежды… Помогает знакомая портниха – я ей периодически придумываю и рисую эскизы одежды, а она за это что-нибудь мне шьет. С головными уборами попроще: они более универсальны. Вот, например, мягкие береты такого типа. Их можно надеть на голову почти любого размера и любой формы. Ну, на человеческую голову, конечно.
Я развернул свою шоколадку и поднес к носу, медленно вдыхая горький, бодрящий запах.
- А шоколад-то настоящий! – Аккуратно растер передними зубами эту приятную твердую горечь – аж зажмурился, вникая во вкус. – Да, настоящий.
- Это тебе не шоколад «Детский»! – улыбнулась Триумфова. Шоколад «Детский» был хорошо знаком почти всем людям, чье детство пришлось на девяностые годы. Знаком хорошо – и печально, ибо эта непонятная гадость походила на шоколад только в упакованном виде.
- А, пластилин «Детский»! Ну как его можно забыть?!
Мы вышли из кофейни в без четверти пять, и даже удивились тому, как быстро прошло время. Люди на улице уже вели себя обычно – не иначе, Заточенный прекратил свою «эйфорическую» атаку, разочаровавшись в ней.
Обычно после четырех Юлия шла на свою вторую, частную работу – в салон эксклюзивных подарков, где рисовала эскизы новых сувениров (иногда эти эскизы вставляли в рамы и продавали в качестве картин). Но после того, как владелец салона слег в холерный госпиталь, салон прекратил свою работу.
И мы решили пройтись пешком до Еврейки. Тем более, мне нужно было забрать свою старую куртку, оставшуюся дома у Ю-Ю.

Мы прошли длинный и шумный проспект, где приходилось повышать голос, перекрикивая грохот автомобильных стад. Миновали шахту, вокруг которой асфальт был в радиусе ста метров усеян красной пылью. Поднялись на высокий холм, с которого была видна целая панорама: Крысоград, раскинувшийся по холмам и пригоркам, напоминающий не то огромный муравейник, растоптанный еще более огромными великанами, не то неимоверную свалку обломков, оставшуюся от некоей загадочной машины.
- Вот он, наш город, - промолвила тогда Юля. – Наш уродливый, безобразный, хромой и горбатый город… Теперь-то мне понятно, почему он такой отвратительный, почему я его никогда не любила – хоть и родилась в нем. Его строило чудовище. И чудовище является его единственным настоящим жителем. Люди здесь – вроде паразитов, этакая малополезная периферия… Здесь могут жить только те люди, которые утратили свою человечность. Они сами – своего рода чудовища. Им проще жить в чудовищном мире.
- Такое ощущение, что у тебя тоже есть Дар…
- У меня действительно есть свой дар – хоть и не такой, как у тебя. Я вижу мир и людей не так, как видит большинство. Я замечаю детали, которых никто не замечает – хотя эти детали находятся на самых видных местах. Часто говорят о том, что художники видят мир по-особому – но по отношению ко мне это вдвойне справедливо. Понимаешь, мои родители – художница и доктор философских наук. Ты можешь представить себе более несовместимых людей?
- С трудом… Нет, пожалуй, не могу.
- Я удивляюсь тому, как эти два совершенно непохожих человека умудрились сойтись, смогли много лет прожить вместе, воспитать общего ребенка… Неудивительно, что они в конце концов разошлись. Их семейная жизнь была несчастной. Они были несовместимы. Но зато несовместимое совместилось во мне… Я обожаю рисовать с раннего детства – и мама видела это, и учила меня… Отец говорил, что это – ерунда, ребячество, пустое. Хотя, с другой стороны, разве философия – не так же пуста, как и искусство? Она «пуста» в той же самой степени. Отец хотел видеть меня ученой, покупал разные умные книги, строго следил, чтобы я старательно делала уроки… Мама говорила, что он забивает мне голову. Но я любила книги почти так же, как и краски с карандашами. Иногда я брала отцовские книжищи по диалектике и научному коммунизму и читала их… Ничегошеньки не понимала – но пыталась понять, силилась разгадать: что за тайны, что за загадочная мудрость спрятаны там, среди нагромождений из непонятных слов. Меня эти слова зачаровывали. Мне казалось, что они – что-то вроде заклинаний: если поймешь их и сможешь ими пользоваться – приобретешь чудесные силы…
Мы шли по склону, петляя по извилистой улице – а Крысоград, простирающийся перед нами, демонстрировал свои бесчисленные фокусы с перспективой и расстояниями, словно он был построен в большем числе пространственных измерений, как фантастические города Лавкрафта. Однообразный – но постоянно меняющийся, он притягивал наши взгляды, магнетизировал их своим нездоровым колдовством. Так привлекают внимание диковинные экзотические животные и необычные человеческие уроды.
- Когда я стала постарше, - продолжала она, - я и впрямь начала кое-что понимать в философии. И это понимание меня разочаровало. Никакого волшебства там не было – только мучительные размышления, нередко путанные… Я предпочла «глупости» и «ребячество». Как-никак, а этими «глупостями» занималось уже не одно поколение маминой семьи! Ты был в краеведческом музее?
- Да. А причем он тут?
- Ты случайно не помнишь ту большую старинную картину в позеленевшей раме?.. «Княжеский стол»?
Крысоградский краеведческий музей был просто крохотным – почти как в каком-нибудь тихом райцентре – и я неплохо помнил все его немногочисленные экспонаты.
- Помню. Ее трудно не запомнить!
- Так вот, ее автор – Д. А. Шуман. 1883-ий год. Моя мама в девичестве носила такую же фамилию. Этот Д. А. Шуман был моим прапра… дедушкой.
- Кровь – великое дело!
- И великое, и неодолимое. С кровью трудно спорить. Но мои «философские изыскание» все же не прошли втуне. Я научилась вниманию, усидчивости, непредвзятому взгляду на новое, научилась вникать в суть явлений и выискивать там самое важное. Отчасти я – все же философ… Мне трудно выполнять шаблонную, повторяющуюся работу – как те ремесленники, которые продают свои картины возле ЦУМа. Для меня творчество – это прежде всего размышление, чередование мыслей и идей, поиск новых решений и необычных путей.
Впереди показалось старое здание, смотрящее на нас углом, увенчанным башней с замершими часами. Угол был похож на нос корабля. И возле «бортов» этого здания толклись люди.
- …Вот же он – удар языческих богов!!! – кричал кто-то. – Отриньте все авраамические бредни, ведь вы прекрасно видите, куда они нас привели!
Один из участников демонстрации подошел к нам и хотел протянуть книжку с мудреным названием. Что-то вроде «Мистерии ностратических предков и истинная суть крещения». Мы вежливо отказались. 
- Это «Озаренные яростью»!.. – шепнул я Юлии, когда мы миновали эту странную толпу. – Их уже давно пытаются запретить, обвиняя в экстремистских и противоправительственных призывах. Но безуспешно…
Сейчас эти злобствующие неоязычники показались нам смешными и наивными дурачками. Мы уже видели, как выглядят настоящие поклонники древних богов…
- Подожди-ка… - сказал я вдруг. – Давай понаблюдаем за ними. Что-то тут неладно…
Мы остановились поодаль от толпы.
- Это районный суд, - объяснила мне Ю-Ю. – Видно, идет какой-то процесс, касающийся их.
У дверей суда с грозным видом стояли омоновцы и несколько человек в штатском. Толпа молчала: угрюмо, напряженно, зловеще. Над головами «озаренных» вздымалось несколько неуклюже сделанных транспарантов – но нам не было видно, что на них написано.
Напряжение прямо-таки висело в воздухе – мне казалось странным, что не слышно гудения, как от трансформатора. Внимание всех людей в толпе сосредотачивалось на здании суда, а в особенности – на дверях и их охране. Их взгляды казались почти что осязаемыми. Люди в штатском выглядели очень бледно. Омоновцы пока что держались молодцами.
Я приметил, что не одни мы наблюдали за этой картиной. Несколько прохожих тоже остановилось; люди, сидевшие на остановке, встревожено повернулись к суду. Откуда не возьмись, появился один из «серых плащей».
- Кто бы сомневался, что они сюда заявятся… - чуть слышно пробормотал я, хмурясь. Слепящий свет снова вспыхнул в моей памяти, вычерчивая черные силуэты…
Лидер «озаренных» по-священнически вскинул руки, намереваясь продолжить свою речь. Но, не произнеся ни слова, передумал.
По толпе пробежало неясное движение – невидимое обычному глазу. Возбуждение начинало рваться на свободу. Я чувствовал тонкую подозрительную вибрацию, охватывающую площадь перед судом, отдающуюся с нервах людей, стоящих там… «Серый плащ» забеспокоился, напрягся.
Но до нас эта вибрация не докатывалась…
Страшное предчувствие заставило меня отшатнуться, попятиться от суда и толпы.
- Пойдем отсюда – сейчас здесь будет… Сейчас начнется… - выдавил я, сдерживая волнение и отвращение.
Юля сразу поняла, что я имею в виду, и мы торопливо свернули в сторону, чтобы скорее уйти.
Уже через минуту напряжение толпы прорвалось – и ему помог Тон-По-Макху, дернувшийся глубоко под землей. До нас донесся шум начинающейся стычки…
- Кажется, я понял… - проговорил я, когда мы отошли достаточно далеко. – Люди для Заточенного – вроде муравьев, микробов. Поодиночке он их не видит вовсе. А вот разные столпотворения замечает сразу. Он не может прицельно «отравить» одного человека или нескольких людей. Он или накрывает весь город, или прицельно бьет по человеческим скоплениям. Можно сказать, что он близорук…
Тем не менее…
- Тем не менее, уже не раз бывало, когда он атаковал меня и Вестника, явно пытаясь накрыть именно нас! – тут же покачал я головой. – Нет, тут Вестник был прав: мы настолько мало знаем о нем, что никакие сравнения или предположения не дают исчерпывающих ответов. Как бы мы не рассуждали о нем – мы все равно будем неизбежно навешивать на него собственные стереотипы, надевать на него человеческую личину, приписывать человеческие черты. Но он слишком отличен от нас… Может быть, человеку вообще не суждено понять его!
- Как Солярис? Но мне версия с близорукостью очень нравится, - возразила Юлия. – Знаешь, почему он прицельно атаковал вас?.. Потому что люди в его восприятии имеют разные размеры. У него же нет глаз – он смотрит на нас с помощью своих особых чувств. Кто-то из людей видится ему более заметным и более значимым. Кто-то – вообще незаметен. Может быть, он усматривает в вас угрозу? Может быть, вы и впрямь опасны для него и можете ему повредить?
- Хотелось бы верить… Но мне интересно и другое: «видит» ли он тебя? А также тех людей, что находятся в твоем «защитном поле»?
- Понаблюдаем – и, может быть, узнаем и это…

Какое-то время мы шли молча. Мимо нас пронеслась, свирепо трубя, как разъяренный мамонт, уже знакомая мне зловещая машина – одна из тех, что стояли на площади перед исполкомом.
Затем мы увидели десятиэтажную гостиницу, от которой веяло нездоровьем и разрухой. «Здесь уже не гостиница!.. – подсказал мне Дар, неожиданно проснувшись. – Здесь – холерный госпиталь! Они подвозят больных с черного хода, чтобы не деморализовывать горожан!»
- Здесь уже не гостиница… - прошептал я. – Туда уже положили первых больных… Хотел бы я знать, сколько госпиталей уже организовали по всему городу… Раньше всегда какие-то мелкие здания выбирали – все надеялись на что-то…
- На чудо надеялись – как и всегда в нашей стране! – ответила Юля.
- Но теперь-то спохватились. Добрались до гостиниц. А когда болезнь доберется до общаг – их можно будет сразу переименовывать в госпитали, а всех жильцов записывать в больные… О, ты не видела этих общаг!.. А ведь и я живу в такой же…
- Я жила в общаге, когда училась. Но у нас была блочная, просторная, чистая. Университетская. Своих общежитий у нашей академии не было. Но мне и там совсем не нравилось. Человеческий муравейник, да и только. И публика живет специфическая. Детишки вышли из-под родительского надзора – да и слетели с катушек… Чего только не было в той общаге! Падения с лестниц, прыжки из окон, скалолазание по балконам, драки с иностранными студентами! И если случался серьезный несчастный случай – у деканата всегда была готова маза: студента отчислили за неуспеваемость еще в прошлую сессию!
- Я с этим тоже знаком. Правда, не по академии, а по интернатуре. И по недавним годам.
- Ты обращал внимание на то, что многие студенты понятия не имеют, зачем пришли в ВУЗ?
- Конечно! Я и сам был одним из таких!
- Ах, ты же рассказывал!..
- Да, я шесть лет трепал себе нервы и занимался тем, что для меня никогда не было интересным. Я – полнейший шарлатан в своей профессии, и я мечтаю о том дне, когда моя отработка закончится. Вот только я понятия не имею, чем я буду заниматься потом, и где буду жить… Осталось меньше двух лет. Есть время подумать об этом…
- Ничего. Все образуется, - вздохнула она. – В жизни всегда получается так, как ты меньше всего ожидаешь. Как тут не старайся что-либо предугадать или предустроить – все равно выходит нечто другое, неожиданное. Все значительное в нашей жизни – настоящее горе и радость, крупные неудачи и удачи – все приходит к нам неожиданно…
Так мы дошли до Еврейского района, и время с расстоянием показались нам совсем незначительными, промелькнувшими быстро-быстро… Я чувствовал себя так, словно несколько лет прожил на необитаемом острове – и наконец-то встретил живого человека.
- Ну как – чувствуешь, как мифы овевают эти улицы? – пошутила Юлия, когда мы оказались среди тесных старинных дворов. – Эти дома помнят шепот каббалистов и поступь голема!
- Честно говоря, я чувствую только сырость, запах канализации и слышу бормотание алкоголиков.
- Я – тоже! – ответила Ю-Ю. – Старинное – не всегда красиво… Оно, быть может, за много лет накапливала только злость и тоску, обрастало только грязью и рухлядью. И теперь притягивает только нынешнее отребье.. Антиквариат, который хочется выбросить, и памятники архитектуры, которые не жаль снести…
- Я не люблю никчемного старья. Не люблю, когда его берегут непонятно зачем, накапливают, пересматривают… Не люблю выпускных альбомов, детских фотографий. Даже своих. Если в прошлом не было ничего хорошего и примечательного – к чему о нем вспоминать? Зачем его мусолить?
Мы вошли в полутемный подъезд – он показался мне до боли знакомым, словно я в нем полжизни прожил. Знакомый неприятный полумрак, знакомый сыро-ветхо-кошачий запах, знакомые высоченные двери с обшарпанной обивкой… Пожелтевшая известка на стенах и потолке, сплетения проводов, как в рентгенкабинете, пятна плесени, спичечной копоти и влаги – все это казалось почти что родным.
Где-то наверху скрипнула дверь: визгливо, жалобно, словно какое-то обиженное животное.
- Здесь почти все двери скрипят. Но хозяева терпят – им недосуг смазать… - пояснила Юля. – А некоторым, возможно, вообще невдомек, что их нужно смазывать. Ну ты понял – поколение менеджеров и психологов…
- А еще в Крысограде не принято мыть окна! – добавил я.
- Да, не без этого… Зачем их мыть, если все равно ржавая пыль на них сядет?
Юлина дверь открылась совершенно бесшумно. Уже на пороге я обратил внимание на то, что в ее квартире до странного свежий воздух. В прошлый раз мне было не до воздуха – я этого не заметил. Чувствовался только слабый-слабый запах, незнакомый мне (какая-то краска?..) и едва заметный аромат какого-то пахучего вещества.
Я тут же увидел свою старую куртку, висящую на рогатой вешалке у дверей. На одном из рогов висел deerstalker’s cap, памятный мне по нашей первой встрече. Я вознамерился снять куртку с вешалки – но Юля остановила меня.
- Подожди – не спеши… Пожалуйста… Я хотела тебе что-то показать…
Я повесил френч рядом с курткой, поставил ботинки рядом с небольшим строем триумфовской обуви. У нее было всего четыре пары обуви: две пары кроссовок, туфли и полусапоги, и все – на массивных подошвах. Для меня навечно осталось загадкой, почему она почти всегда выбирала одежду и обувь, подчеркивающую или увеличивающую ее рост (и без того немаленький!).
На внутренней стороне входной двери висела странная картинка, заставившая меня оторопеть: она тоже была до боли знакомой… Нет – не казалась знакомой. Она была до боли знакомой. Там была изображена девушка в причудливой короне с высоченными острыми зубцами, как у символа шахматного ферзя. Картинка казалась до странного объемной… Я едва удержался от того, чтобы потрогать ее. Через секунду я понял, что картинка и впрямь рельефная, выпуклая, а еще через секунду понял, что это – чеканная картинка из меди, какие были почти в каждой советской семье. Просто Юля покрыла ее краской, превратив в цветной барельеф.
- Я раскрасила ее, - пояснила она, видя мое недоумение, - потому что мне с детства не нравилась ее однотонность. Они кажутся мне грустными и некрасивыми, все эти «чеканки». А это теперь стала совсем другой…
- У моей бабушки было две такие картинки. И одна – точно такая же. Когда я спрашивал, кто на них изображен, бабушка говорила, что это – какая-то царевна. А на второй – просто какая-то красавица. Но я хорошо знал, что то была не просто красавица, а принцесса из мультика про бременских музыкантов. А это – не царевна, а… Сирена из фильма «Выше радуги»!
- Про мальчика, который хотел прыгать выше всех?
- Да. Сирена – это моя первая детская любовь! И мне было очень обидно за нее: почему для нее придумали такие дурацкие танцы? И пела за нее Пугачева…
- Да ну ее… Сам же говорил, что не любишь копаться в старье! – упрекнула меня Юлия. – Пойдем же… Я хотела показать тебе свою студию…
Она не стала переодеваться – только сняла пальто и берет и надела домашние тапки.
Студия у нее была в комнате, которую обычно используют в качестве спальни. Обычно при упоминании о студии или мастерской художника, в воображении возникает какое-то несуразное помещение, беспорядочно заставленное разными баночками, флакончиками, коробками с красками; на полу валяются разбросанные кисти, карандаши, тюбики, перемазанные палитры…
Но эта домашняя студия была полной противоположностью стереотипу. Чистота и порядок были такими, что позавидовала бы и иная операционная. В центре возвышался большой мольберт, завешенный белой тканью. Мольберт окружало несколько столиков и тумбочек, обклеенных самоклейкой – на них лежали инструменты, тщательно разложенные в порядке, непонятном мне. У стены стоял старый комод, на котором громоздился старый комод, на котором громоздился массивный музыкальный центр.
Единственным, что не вписывалось в спартанскую обстановку студии, был стул, небрежно отставленный к стене, и фартук висящий на его спинке. Фартук имел типично «художественный» вид: весь пестрый от разноцветных пятен и пятнышек.
- Если ты еще не догадался, живопись для меня – и работа, и досуг. В свободное время я занята тем же, чем и на работе. Но я пишу не то, что заказали, а то, что хочется. Иногда мне удается продать эти картины. Но с некоторыми мне не хочется расставаться. Это все равно, что продать любимого котенка. Не хочется продавать, даже если предложат большие деньги. Другое дело – подарить этого котенка. Подарить другу – человеку, которому ты доверяешь, на которого можно положиться… Точно так же и с картинами – но только с теми, которые пишешь для себя. То, что я заведомо рисую под заказ, в срок, по предоплате – уже совсем не то… Конечно, заказное, штампованное тоже требует старания, настроения, вдохновения. Но результат не вызывает тех чувств, что вызывают твои «настоящие» произведения.
- А эта картина – «настоящая»? – Я указал на завешенный мольберт.
- Думаешь, я стала бы показывать «ненастоящую»?.. Она не совсем завершена, но уже почти готова… - сказала она, подойдя к мольберту. Я застыл, ожидая чуда. До сих пор я видел только ее наброски, сделанные шариковой ручкой – но даже эти наброски впору было вешать на стену, даже ими можно было любоваться. В последние дни я часто думал о том, какими же могут быть Юлины картины, сделанные маслом или пастелью, и когда я думал о них, меня охватывала настоящая жажда их увидеть.